Келеборн/Галадриэль

[Aku-Dzoku-San]

Пусть оно будет здесь, потому что нельзя не.



Автор
istarni
Месяц май, и мэллорны цветут, и мы с тобой сидим на берегу. Так, наверно, смертные могли бы петь, разве что поменяли бы «мэллорны» на «яблони». Когда, скоро ли, зазвучат в Золотом Лесу их песни – и когда утихнут наши?



Мы с тобой сидим на берегу – у самой воды, у самой границы очарованной нашей земли, - сидим и глядим на тот берег. Там два месяца назад всего лютей и бешеней лезли на штурм, а сейчас за молодой порослью почти не видно обугленных стволов, черных от гари проплешин лужаек. Сейчас можно сидеть и гулять где угодно, не боясь получить в спину шальную стрелу с другого берега.

Можно гулять в приграничье, можно и выходить за границы – и мы выйдем скоро, очень скоро, скинув серые плащи следопытов, одевшись в праздничные наряды, сплетя на головы венки - мы отправимся на праздник, на свадьбу короля – и дочери нашей дочери, вечерней Звезды нашего народа. Айя, так мы будем веселиться в столице людей под солнцем и под звездами, так смеяться и петь, что до звезд долетят наши песни, что земля еще раз услышит, как ликовали эльдар давным-давно, на заре юности этого мира!

-А потом куда? - спросишь ты, пряча голову у меня на груди.
-Домой, - отвечу я и пойму, не успев удивиться вопросу. Мое «домой» - здесь и в шаге отсюда, влажный запах мха и горький - ландыша, зеленое сквозь листву солнце, цветы, что золотыми звездами падают нам на плечи, душистый, отмытый грозами лес в в весеннем цветении. Твое «домой» - долгий путь сквозь земли людей, палуба серого корабля, ветра и шторм, соленые брызги на Прямом Пути – и зеленый берег в лазури морей, на другой стороне Великого моря. Домой, домой! – кричат тебе перелетные птицы, "домой" - шелестит прошлогодняя трава, "домой" - плещется на перекатах Белогривка, и я знаю - в ее сладком плеске ты слышишь, как далеко отсюда ревет море и бьется о скалы. Месяц май, а ты кутаешься в подбитый мехом плащ и прячешь у меня в руках холодные руки, будто чувствуя на губах холодный морской ветер, зовущий – домой, домой!
-Домой, - повторю я. – Уезжай, сердце мое.
Ты смотришь на меня.
- Сердце мое, ты знаешь все. Враг – повержен, и братья ждут меня, эпоха – кончается, чары наши - уже кончились, до Гаваней дорога открыта и дальше – тоже... Ты знаешь, как я мечтала о корабле – но мне не хотелось бы взойти на корабль одной.

А уж как мне не хотелось бы отпускать тебя… Сердце мое, драгоценнейшее мое сокровище, как бы мне хотелось удержать тебя, с тобой дождаться зимы и конца наших дел и песен по эту сторону моря -
Но это время осени, сердце мое, время расставаться – чтобы нам потом встретиться без скорбей и печали на том берегу. Уезжай, сердце мое, как я желал бы отпустить тебя, как сокровище – выпустить из рук, чтобы вновь увидеть тебя там – счастливой!

- Уезжай, говорю я, - или ты хочешь здесь истаять, потеряв всякую радость на этом берегу? Думаешь, я не знаю – как ты мерзнешь все время, словно солнце для тебя погасло, как даже в плеске Белогривки ты слышишь рев моря? Как давно ты мечтаешь о корабле, как в песнях только и плачешь – о море!
Ты молчишь, потому что все это - правда.
- А ты?
- Здесь есть еще что хранить, говорю я, и наш народ еще остается здесь. Я подожду - как капитан ждет дольше всех, чтобы уйти с корабля.
И ты склоняешь голову в знак согласия – да будет так!
И, глядя на меня, заговариваешь вновь:
Сердце мое, - говоришь ты, - мы ведь и до этого жили розно, но ни лиги, ни горные хребты не мешали нам слышать друг друга. Помнишь – когда я уходила подземными проходами гномов, а ты остался среди восставших, - даже тогда мы говорили от сердца к сердцу. Сейчас же… Докричимся ли через великое море?
Да, - говорю я, даже мысль о сомнении запрещая себе. – Да.




*так говорит Келеборн Галадриэли на исходе третьей эпохи и времени эльдар, когда весной цветут мэллорны наперекор всеотрицающему времени *

Это время осени, сердце мое, золотой и прозрачной осени – а я не хотел бы, чтобы ты дожидалась зимы, наблюдая, как все созданное нами уходит, заносится все скрывающим снегом.

Ты уйдешь, осиянная блеском славы, и, всходя на корабль, услышишь еще отголоски, отзвуки наших песен, увидишь следы наших рук, творивших на этой земле. Ты уйдешь, драгоценнейшая из сокровищ Золотого Леса и всех срединных земель, - а я останусь, потому что у нас еще что сохранить и есть что раздарить. Мы будем дарить щедро – неудержимому времени, неверной людской памяти, детским считалкам, ольхам и березам, что вырастут мэллорнам на смену, легендам о Золотом Лесе, из которого живым уйти нелегко, а неизменившимся – невозможно. Неисчислимы сокровища эльдар смертных земель, - но, уходя в бессмертие и забвение, мы раздарим все до конца тем, кто захочет взять: людям, кто захочет послушать нас; камням, что хранили мастера из твоего рода, высоким небесам, во все века взирающим на нас. Мы долго веселились в сиянии весны, долго воевали в жестоких грозах лета, - но теперь наша осень, и я останусь до поздних заморозков. И однажды наступит зима, и, стоя средь оголившихся дерев, я услышу рев моря в плеске тихой реки. Тогда я вернусь к тебе.





...И вот сама идет волшебница зима

И вот зима настала, как сотни и тысячи зим до нее, но и встречный ветер выл не так, как раньше, и по-другому свистела метель, и, пряча лицо от ветра восточных дорог, я не радовался измененившемуся миру.



…Те, кто оставался еще со мной в Ривенделле, ушли в середине осени. Как ярко пылал огонь в Каминном зале в ночь прощания, как гулко отдавалась эхом «Элберет…» в давно покинутых залах, в высоких сводах галерей! Но и гимн изгнанников они допели до конца, и на стылом рассвете они загасили огонь, и затворили расписные ставни, и заперли двери Последнего Приюта, что больше не приютит никого. И кони уже ждали их, готовые к дороге, и они отправились в путь налегке, и в дорожных сумках у них были свитки летописей да немногие мелочи, память радости и горя былых лет, - но нельзя было взять собой эту долину, и все остальное будет хранить только память. И, проходя по багрянцу клена, что усыпал дорогу на запад, мимо пунцовых хризантем в серебристой оправе изморози, мимо заросшего аиром пруда в ранней хрупкой наледи – они не замедлили шаг, только кто-то провел рукой по ветвям разросшейся, полускрывшей дорогу зеленой изгороди – как погладил. И на перевале они не оглянулись ни разу – потому что знали, что на долину пали сумерки, что в долине не засияет ни одного огня.

И я ушел тогда же, попрощавшись с ними – ушел на юго-восток, как лесник делает круг по своим владениям, прежде чем передать их следующему за ним, как капитан последним уходит с корабля, проверяя сначала, все ли ушли.

Та зима застала меня на восточных дорогах. Я слушал вой ветра и свист метели, гибельные для заблудившихся в глуши,- но раньше мы и в голосе ветра и в шорохе снега, в самом дыхании мира могли расслышать голоса, отголоски, отзвуки песен нашего народа. Теперь они умолкли, оставив голоса стихий дышать первобытной бездушной мощью. И, шагая по королевским, ровно вымощенным трактам или пробираясь по пояс в снегу по тропам глухих деревень, я не узнавал ни ветра, ни снега, ни изменившегося мира вокруг.

Не было ни голодно, ни холодно – дороги вовсе не были пустынны, и деревни встречались часто, гораздо чаще, чем в дни нашей золотой осени - новый урожай был хорош, мора и засухи не было давным-давно, и много кто рад был бы разделить стол и кров с одиноким бродягой. Я видел их – вестников короля, зычно и весело кричащих «Дорогу! Дорогу!»; мастеровых, что ехали на зимние ярмарки всем семейством; школяров, с шумом и песнями расходящихся на каникулы. Я часто думал тогда: все же наши земли унаследовал добрый народ. И еще я думал: мир изменился безвозвратно и до конца, за которым даже для памяти нашей нет места.

Наше время стало мифом, небылицей, сказочным «давным-давно», утраченным прошлым, источником полузабытых присказок, предметом теоретических споров о том, что безвозвратно ушло незнамо когда – хотя последние из нас ушли несколько месяцев тому назад.
А я – еще был здесь. И я говорил с ними.

Вот – осанистый и благообразный гном с Одинокой Горы, что путешествует со всем своим семейством и с целым караваном фургонов и повозок до самой столицы людей, - я доехал с ними до города после того, как побывал в Итилиэне и поняв, что и этот край наши оставли давным-давно.
- «Любуешься, почтеннейший? Да, без лишнего бахвальства скажу – есть чему любоваться. Вот хоть на эти кубки посмотри – наша работа, притом какая тонкая! Тончайшая, такой во всей земле нигде больше не найдешь!»
Тончайшая ли?
На этот мой вопрос старый мастер задумался, вздохнул и, поглаживая бороду, произнес:
«Как бы тебе сказать… Сейчас, верно, тончайшая будет. Вот в стародавние времена были эльфийские мастера, искусники – не хуже наших. Но теперь эльфийскую работу, как известно, мастеру не закажешь и на ярмарке не найдешь – разве что в родовой сокровищнице. Сам знаешь - все ушли. Так что, понадобится чего, окажешься в наших краях – только спроси дорогу в кузню мастера Фрора, не пожалеешь!»

…А вот – дородная мать необъятного крестьянского семейства (эдайн сказали бы – «баба») в деревне беорнингов, - я ночевал у них в избе по дороге к бывшим владениям Трандуила. Ночью шипит и все норовит погаснуть лучина, ветер свистит в трубе, бессонно ворочаются по лавкам дети, и она монотонно и размеренно, привалившись к печи и сама полузаснув, рассказывает: «Давным-давно, в стародавние времена, так давно, что никто не упомнит, так давно, когда еще эльфы бродили по лесам, в сокрытом царстве-лесном государстве жил-был царь, великий и могущественный, богатый множеством сокровищ, и серебром, и золотом, и драгоценными камнями. Но пуще всех сокровищ дорожил царь своей дочкой, что была прекрасней солнца и луны, и звездного света. И берег ее царь пуще зеницы ока, но все ж не уберег до конца, и однажды случилось вот что…"
…Я мог бы рассказать, что случилось с ней, - или мог бы спеть им, чтобы они заснули. Я промолчал.

А вот - двое юнцов в углу необъятной залы Королевской Библиотеки. Оба - в мундирах нижних чинов королевской гвардии, весьма потрепанных, у обоих глаза горят полководческим азартом, малоприменимым в мирное время. И лежат перед ними на столе стопкой фолианты: «Хронограф, или повесть лет Первой эпохи», толстенный том «Военного дела эльдар», а с другой стороны - трактат «О военном искусстве», а посередине – карты и планы битв.

И разбирают они Нирнаэт ровно по учебнику, споря до хрипоты и неодобрительных взглядов Хранителя Архивов, требующего тишины; с упоением подсчитывают копья и мечи, повозки с фуражом и продовольствием, сокрушаются о недостаточной согласованности действий правого и левого флангов, что погубила все дело.

Я вижу, как они, в воображении переигрывая битву, и связь налаживают лучше, и от службы предателей отказываются вовремя, и фланги и отряды двигают так, как нужно для скорой победы. Я вижу – они уже не книги и карты видят перед собой, а а пыль и великое сверкание битвы, и слышат лязг мечей и крики отступающего врага, и сокрушенные в прах врата Ангбанда, и сами они – великие полководцы – вступают под темные своды вражьей крепости и Моргота побеждают навеки.
Я мог бы рассказать им о том, чего не было в их учебнике. Я промолчал.
Наконец Хранитель Архивов, сделав шестой круг по уже давно опустевшей зале, подходит к ним и прямо просит уйти, советуя продолжить спор где-нибудь не здесь – да хоть в трактире – и они уходят. Меня он не замечает, но с ними ухожу и я.

…Так я впервые за тысячи лет грезил о корабле, что унесет меня отсюда, о том береге, где моя жена ждет меня – не героиней полузабытой сказки, а наяву и во плоти; о том береге, где мы – настоящее.



И потом я ещё что-нибудь сюда утащу. (с)прёрто