А у Красной Книги случился деанон
Фразу про "не всё, что собиралась" можно, наверное, опустить, как общую для моих деанонных постов. В итоге написала шесть работ по принципу "фэндом — работа". Умные люди гнали свою траву в нескольких экземплярах, а я страдала синдромом буриданова осла: чтобы ещё такое вытащить. Это, нет — это, а лучше вот это... Конец немного предсказуем — гельшат всё равно не закрыт.
Хотела начать писать драбблы заранее — написала два мини. Что это было
Текст по Фурубе слёту опять получился про Аямэ,читать дальше даже подозрительно. Он очень славный, но не совсем "мой" типаж героя, мне казалось. Вот так сразу не поймёшь, насколько персонаж тебе отозвался.
Хотя, м. б, дело в том,что ситуация у них с Минэ интересно отличается от остальных здешних пейрингов.
И вот, с одной стороны, Аямэ отмечается, как единственный из проклятых, кого у Акито не вышло зацепить и вампирить, и кто обдурил систему (Сигурэ не в счёт, его ещё как зацепило, посильнее прочих. Хотя он, конечно, не такой, как младшие девять, которых Акито всех так или иначе мурыжит, и не такой, как двое оставшихся старших, которые всё понимают, но добровольно шеи подставляют себя есть,по доброте душевной исключительной. Сигурэ удачнее прочих отбрыкивается и в руки не даётся, но связь у него с Акито ещё какая.)
А с другой стороны, когда Юки (Юки, с которым он ищет контакт и от которого жаждет понимания!) напрямую спрашивает насчёт отношений с Минэ, болтун Аямэ, несклонный к смущению от слова вообще, съезжает с этой темы со скоростью света.
И мне всё кажется, что точка преткновения у него здесь таки есть, каким бы неуязвимым для Акито он ни был в остальном. Так оно увиделось и получилось. Хотя вообще я собиралась написать отдельные драбблы, но оно хорошо пошло по стержню-рефрену из заголовка, и совсем отделить одно от другого не вышло. Ну и обойтись без взаимодействия золотого Mabudachi Trio, кнчн. Правда, надо бы написать Сигурэ с Хатори, а то что как не родной по итогам целых двух раз, когда я писала по этому канону
Ещё я, как сама считаю, не совсем умею в UST, но, по логике, это он.
Название: Холодно-горячо
Автор: fandom Red Book of fandoms 2018
Бета: fandom Red Book of fandoms 2018
Канон: Корзинка фруктов/Frutis Basket
Размер: мини, 1835 слов
Персонажи: Аямэ Сома, Сигурэ Сома, Хатори Сома, Минэ Курамаэ
Категория: джен, гет
Жанр: драма, smarm, hurt/comfort, чуть-чуть неловкого юста и романса
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Из-за особенностей его проклятия Аямэ всегда обращал на температуру больше внимания, чем другие.
Примечания: 1. В семье Сома веками рождаются люди (общим счётом тринадцать, официальный Зодиак плюс Кот), одержимые духами животных восточного зодиака. Внешне проклятие китайского календаря читать дальше выражается в превращении «одержимого »в соответствующее животное, если он обнимает человека противоположного пола/обнимают его, или «одержимый» ослаблен/измотан/болен. Кроме того, в поведении и реакциях «одержимого» могут проявляться черты соответствующего животного. Аямэ - Змея и превращается чаще других просто из-за перепадов температуры.
2. В оригинале (манге) Минэ почти всегда обращается к Аямэ словом, обозначающим владельца магазина, на русский фэны это переводят как «босс» или «директор», автор остановился на последнем. У самого Аямэ канонично есть привычка сокращать имена своих кузенов.
Холод чаще вызывает любопытство, чем отвращение, Аямэ просто плохо его переносит. В его случае даже неосторожных объятий какой-нибудь девушки не нужно, чтобы перевоплотиться. Досадно и даже немного несправедливо.
Тепло, исходящее от людей, поистине прекрасно, оно привлекает Аямэ на уровне инстинкта. Аямэ оправдывается этим, не слишком старательно защищаясь от возмущённых наскоков Юки и Кё: ему нравится поддразнивать их, нравится эта живость, которую они показывают. Это замечательно. Это гораздо лучше, чем видеть их замкнувшимися один на один со своей личной темнотой.
Дело не только в инстинктах, но всей правды он, конечно, не скажет. Аямэ хихикает сам над собой и своими маленькими тайнами. Не то чтобы он так сильно не хотел рассказывать. Просто не получается. Просто он привык так жить. И просто мальчики, наверное, не поймут. Пока.
***
Аямэ хочется увидеть рассвет. Ещё слишком холодно, он знает, но одеться самому и бесшумно в четыре с половиной года сложновато, и он выскальзывает на террасу в лёгкой юката. Утренний воздух восхитителен. Гладкие доски под ногами — тоже. Он ходит и ходит, обнимая себя за плечи, он всё-таки видит, как начинает светлеть, а потом случается то же, что и всегда.
Ничего приятного. Наверное, он может заползти обратно в дом. Или нет: сёдзи он успел задвинуть.
Аямэ сворачивается в клубок и решает просто ждать. Он не знает, как скоро у него получится вернуться в человеческую форму, но ничего кроме ожидания не остаётся. Возможно, он вообще тут замёрзнет — мысль вялая, клонит в сон. Может, из-за этого Аямэ и не замечает сразу, когда именно появляется кто-то — тоже босой и в лёгкой юката, мимоходом понимает он, и удивительно, чудесно тёплый, горячий, живой. Аямэ не успевает даже шевельнуться, когда маленькая, но крепкая рука, бесцеремонно хватает его сзади за шею — и вот он уже болтается в воздухе, глядя в яркие серые глаза. Кто-то моргает и выдыхает (дыхание у него тоже тёплое), а потом улыбается весело:
— Привет! Давай познакомимся.
Чужой мальчик совсем не удивлён тем, что видит. Это интересно, но у Аямэ нет сил отвечать.
Милый, милый Гурэ. Эта первая встреча была такая нелепая — и такая замечательная.
Сигурэ может быть или считать себя самым страшным из них, безжалостным и хитрым, но Аямэ знает, точно помнит с того самого утра, какое шальное, горячее сердце бьётся в его теле, полном жизни. Какие бы тени не блуждали в умных, всевидящих глазах Сигурэ — он рождён для радости, может, более других. Аямэ всегда помнит чувство защищённости, охватившее его, когда Гурэ, не колеблясь, сунул за пазуху замёрзшего змеёныша и, прижимая к себе, поскакал через двор и переулки, как позже понял Аямэ, к доктору, — только пятки, наверное, сверкали.
Когда он снова выбирается из дома рано-рано, чтобы увидеть рассвет, первый новогодний на этот раз, он может не опасаться первращения: Гурэ и Тори сидят по бокам, они оба тощие, сидеть между ними, чувствуя их острые локти, немного неловко, но живой жар, идущий от них — прекраснее всего.
***
Мать его недовольна этой уязвимостью с самого начала. То, как легко Аямэ меняет облик, делает его ужасно неудобным ребёнком; «как будто мало мне твоего характера» — так и читает он по поджатым губам. Это проблема. Когда ваш хорошенький мальчик способен превратиться — о-боже-какой-ужас — в змею просто оттого, что на улице зима, или весна, или похолодало, или даже кондиционер в магазине слишком уж хороший, а мальчик этот — не слишком послушный... О-о-о, это портит все планы. Впечатление. Репутацию.
Для матери это хуже всего, он знает. Это уже её уязвимое место.
Самому Аямэ такая жизнь тоже даётся нелегко, но его личная война за независимость начата. Он будет победителем, весьма вероятно.
Он выбегает во двор, не дослушав нотации, и пытается поймать снежинку. Снежинка даже успевает коснуться его человеческой руки, прежде чем тело меняется. Только желание загадать уже не получается. Обидно.
***
Аямэ сдвигает сёдзи, чувствуя, как его колотит. В доме холодно, недостаточно, чтобы перекинуться, но хорошего мало. А может, это просто по позвоночнику прокатывается колючая волна тоскливого страха.
— Тори?
Тихо. Очень-очень тихо. Аямэ ненавидит эту тишину.
Кана была шумная. Тишина в старом, строгом доме, особенно устоявшаяся после смерти предыдущего хозяина, отца Хатори, бежала от этой женщины, расползалась и тая, как снег по весне.
Каны больше нет здесь.
Никогда не будет.
Аямэ ненавидит тишину и Кану он тоже, кажется, готов ненавидеть. У него нет такого права. Да и не это важно — напоминает он себе, выдыхает и снова набирает воздух в грудь. Противный холодный воздух.
— Тори!
В кабинете так же тихо. Тишина забивается в ноздри как пыль, от вида Хатори — неподвижного в своём рабочем кресле, белого-белого в этом дурацком халате — почему-то сжимает горло, но Аямэ упорно повышает голос, нарочно используя свой обычный тон:
— Привет, вот ты где! Я подумал тут — заскочу на минутку; подожди, сейчас чай сделаю, ты же знаешь, я в этом необычайно...
Он сглатывает, обрывая собственную трескотню.
Господи, какая бессмыслица.
Хатори поворачивается к нему — лицо тоже белое, волосы, падающие на лоб, кажутся от этого ещё темнее. Как вода в глубокой речке зимой.
Молчит.
«Он похож на снег, такой холодный», — вспоминается усмешка Акито.
Холодный.
Враньё, враньё! — колотится, заходится что-то внутри; без предупреждения, Аямэ почти бегом пересекает кабинет и обнимает друга.
— Ая...
Хатори строгий и аккуратный, но такие наскоки в школе он всё-таки терпел молча. Почти всегда. И в этот раз он замолкает, сидит неподвижно, пока Аямэ осторожно, но настойчиво прижимает его черноволосую голову к жестковатой вышивке на собственной одежде.
«Он холодный, холоднее всех».
Аямэ чуть покачивается, обнимая Хатори за плечи одной рукой, другой перебирает волосы, в движении осторожно касается подбородка — и вздрагивает, неожиданно чувствуя, как что-то капает ему на запястье, почти обжигая. Нет, нет, не кровь, повреждённый глаз Тори уже достаточно зажил.
Сидящий всё так же напряжён, но Аямэ не отпускает, и сопротивление слабеет.
Волосы мягкие и тёплые, а лоб кажется совсем горячим — Аямэ беспокоится, нет ли температуры. Он-то не врач, в отличие от самого Тори, он только и может, что стоять вот так, чувствуя, как капают на руку чужие слёзы.
«Он как снег, лучше ему держаться подальше от всех этих глупостей снаружи».
«Холодный-холодный».
Наглая, наглая, бессердечная ложь. Душа Хатори — не сверкающий снежник, а ласковый огонь, жарче которого Аямэ не знает. Тори горит сейчас, в своём милосердии к другим, к Кане и даже Акито, и это заметнее, больнее чем всегда. Но даже если он снова спрячет свою душу (почему это должно было произойти именно с ним?), Тори никогда-никогда не изменится в своей заботе о других.
...Только не о себе.
Аямэ не остаётся ничего, кроме как стоять и баюкать его, позволяя хотя бы выплакать этот жар.
В доме холодно, но это не имеет значения.
***
Аямэ просыпается в блаженном тепле и понимает, что комната не его.
Одеяло тоже не его, но, убеждается Аямэ, это то, которое он сам сшил из кусочков лучшего пёстрого шёлка, затейливым и сложным манером. Это того стоило — получилось отлично... Он ещё немного думает об одеяле, только чтобы отвлечься от очевидного: это комната Минэ.
Аямэ глядит на модели, заготовки и отрезы ткани, висящие даже над кроватью. Интересное зрелище. Вдохновляющее. Минэ тихонько напевает: он узнаёт и песенку, и шаги. Притворяться дальше, просто наслаждаясь теплом её постели, нет особого смысла.
Он прикрывает глаза и бормочет в пространство:
— Я опять, да?
Просыпаться с утра нагишом в постели хорошенькой девушки, которая вам, самое меньшее, небезразлична, — какая удача, скажет любой.
Всё отлично, не так ли? Аямэ первый залился бы соловьём... если бы речь шла о ком-то другом.
— Ага. Доброе утро, директор! — Минэ подходит поближе, и Аямэ открывает глаза. Она прижимает к груди аккуратный пёстрый свёрток: — Ваша одежда высохла, не волнуйтесь.
Он улыбается ей. Ничего не было. Никакого личного чуда, романтической ночи и всего такого: он просто опять замёрз. Вчера, когда они возвращались с рождественской выставки, поднялась жуткая метель, помнится, и спрятаться не было никакой возможности. Он очень старался не провалиться в оцепенение, цепляясь за плечо Минэ, пока она собирала его одежду с мокрого асфальта. К счастью, никто ничего не заметил. У Минэ были костюмы с выставки, поэтому ещё один посреди улицы не вызвал у прохожих вопросов.
Надо встать.
Аямэ чувствует себя ребёнком в дурном настроении: в детстве такое бывало, не хотелось вставать нарочно. Он жмурится так, что под веками плывут цветные круги. Он справится, он будет в порядке через пять минут, а пока он позволяет себе задыхаться ото всего сразу: несбывшейся глупой надежды, обиды на это, злости на себя и искреннего, хотя и бессильного смеха. Задыхаться от тревоги, которая иногда накатывает в такие утра: что будет, если кто-то узнает? Если узнает Акито? Задыхаться от огромности, хрупкости и неполноты своего счастья. От любви к ней, кипящей во всём его существе.
Невыносимо.
За окном, наверное, холодно, но Аямэ кажется, что сейчас он мог бы выскочить из магазина как однажды в детстве на террасу — босиком и в лёгонькой ночной юката — и не перекинуться в змею. Потому что в груди у него разрастается огненный шар, мешающий дышать, или даже целый фейерверк, кажется. Искорки этого фейрверка разбегаются по всему телу. Невозможно замёрзнуть, разве нет?
Шар не взрывается и не делает больно — только ресницы и щёки мокрые. Аямэ мотает головой, зарываясь лицом в собственные волосы.
— Директор? — в голосе Минэ осторожный вопрос. Она понимает его лучше, чем кто-либо. Это всё равно замечательно, чтобы ни висело на нём и его сумасшедшей семье.
— Отлично! — вопит Аямэ, резко садясь на кровати.
Минэ ойкает, когда они сталкиваются лбами, и, не в силах удержать равновесия, падает вперёд.
Аямэ не может не хихикать, обречённо сворачиваясь на подушке кольцами и потирая голову кончиком хвоста. Гурэ умер бы от смеха, доведись ему увидеть эту сцену.
— Прости. Очень больно? — он разворачивается, тянется к ней, смотрит, как она потирет лоб, сидя на одеяле.
— Почти нет, — поправляя очки, Минэ улыбается своей вечной тёплой улыбкой, от которой у него внутри всё замирает, даже если он змея.
Ну, он заколдованная змея. Может себе позволить.
Эти мысли, кажется, способствуют ускорению обратного превращения — Аямэ обнаруживает себя сидящим на постели с ногами и поверх одеяла — так значительно неудобнее, чем раньше.
Он сдвигает колени, слезает с подушки и свешивает ноги с края кровати. Минэ не из тех девушек, кого можно напугать зрелищем абсолютно раздетого мужчины поблизости — да её вообще мало чем можно напугать. Одна из ста тысяч причин, по которым не любить её невозможно.
Не глядя на Минэ, Аямэ нашаривает на полу у постели свою тонкую нижнюю рубашку — выскользнула из уроненой стопки — и привычно начинает одеваться.
Его не смущают подобные ситуации, обычно, по крайней мере. Или он просто старается, чтобы другие так думали. Потому что это забавно.
Вот только здесь и теперь никакое личное чудо всё ещё невозможно, а желание обнять её прямо сейчас переходит все разумные пределы.
Чувствуя движение рядом, Аямэ невольно замирает.
Минэ знает всё-всё (хотя об этом лучше не рассказывать), и она не пытается обнять его сама, просто отводит волосы у виска, а потом чёлку — и целует его в лоб.
Он мог бы отправиться на Северный полюс, а не то что на улицу. В одной этой рубашке. И не превратиться в змею. Аямэ не волнует, насколько это далеко от реальности. Когда Минэ отстраняется, он осторожно берёт её лицо в ладони и возвращает поцелуй.
...На улице всё-таки холодно, и, хотя о вчерашнем безобразии ничего не напоминает, снежинки всё ещё сыплются. Аямэ пытается поймать их раскрытой пастью. Он, по крайней мере, может их видеть. Может быть здесь, нарушая все правила. Шарф Минэ достаточно широкий, чтобы прохожие не заметили змею у неё на шее, и достаточно тёплый, чтобы эта змея не заснула.
Жаль, что в снежки сыграть не получится.
Гаргульи, да-ссс, моя прелессть, хотела исполнить старую заявку для дисней-команды, которая как-то поразила меня в сердце, но что-то не пошло, поэтому об этих двоих. читать дальшеТеория, конечно, спорная, но с другой стороны, в каноне столько совпадений, которые оказываются последовательными связями, что мне превращение Лисы в оборотня в сочетании с её происхождением навевает именно такие предположения. Думаю, что в чистом виде она была бы, скорее, кицунэ.
И да, Оуэн и Пак, кмк, всё-таки разные личности, одна из которых создана другой, но с ней не сливается/сливается не до конца даже при взгляде с точки зрения "настоящего я", уж больно чётко персонажа переключает.
Название: Одной крови
Автор: fandom Red Book of fandoms 2018
Бета: fandom Red Book of fandoms 2018
Канон: Гаргульи/Gargoyles
Размер: мини, 1138 слов
Персонажи: Пак (Оуэн Бернетт), Жанин "Лиса" Занатос, Александр Занатос
Категория: джен
Жанр: драма, missing scene
Рейтинг: PG
Краткое содержание: вскоре после сражения с Обероном, Лиса и Пак должны решить, как им теперь жить дальше
Примечание: Где-то после пятьдесят восьмой серии ("Сбор, часть вторая"), с приветами сюжету о превращении Лисы в оборотня
— Пак.
Он успел не только подать чай по всем правилам, но и приготовиться вежливо исчезнуть — через дверь, не более, — когда Лиса окликнула его этим именем. Настоящим именем, которое ни она, ни Занатос, казалось, не стремились использовать после всего, что случилось в ночь рождения Александра.
Это было любопытно.
Оуэн Бернетт повернулся, взглянув на свою госпожу с вежливым интересом — что ещё он мог в этой роли, в конце концов.
Госпоже Занатос слегка нездоровилось после родов, как гласила официальная версия, и сейчас она сидела на широкой постели с чашкой чая. Покой, щадящий режим и ещё раз покой, разумеется.
— Я позволю себе заметить, что вам не обязательно обращаться ко мне так... — но заканчивать он не стал: глаза Лисы тревожно блеснули, в них была тень хорошо знакомой Паку власти.
Очень, очень любопытно, даже восхитительно.
— Я хочу говорить с тобой по-настоящему. С тобой настоящим, — от покоя, несмотря на чай, она была, по-видимому, очень далека. Это было неправильно, обычно Оуэн гораздо успешней выполнял данные ему поручения. Хуже всего было то, что отвертеться от требования Лисы сейчас удавалось не лучше, чем памятной ночью — избегать прямого участия в схватке между Занатосом и владыкой Обероном.
Оуэн Бернетт вздохнул и поправил очки, но придумать аргумент в обычной своей манере не мог, и Пак был раздосадован.
Она смотрела на него выжидающе.
Пак дорожил ей не меньше чем Занатосом, пожалуй, даже больше. Жаль, что он не видел её в детстве, отличная бы получилась колдунья. Но даже не зная наверняка, каким она была ребёнком, Пак был готов прозакладывать голову, что запреты она научилась обходить рано. Кажется, он не ошибся, потому что Лиса быстро сказала:
— Это касается и Александра тоже.
Он не рассмеялся — Оуэн этого не умел, — только покачал головой и сбросил ставшее в чём-то привычным обличье.
— И всё-таки ты заставляешь меня нарушать приказ Оберона, — сообщил Пак Лисе, в мгновенье ока перемещаясь, чтобы подхватить из кроватки Александра, а затем устраиваясь с ребёнком на краю большой постели. — Ты очень упрямая.
— Мне нравится, — добавил он весело.
Ему действительно нравилось её упрямство. Его только тревожила её сосредоточенность в последние дни: что-то будто грызло Лису едва ли не хуже, чем в пору её оборотничества.
Лиса, казалось, ненадолго забыла о собеседнике, глядя на сына. Без раздумий потянувшись к мальчику, она чуть не опрокинула чашку с чаем на покрывало. Пак быстро подхватил чашку, послушно отдавая ребёнка матери.
Вертя неостывший тонкий фарфор в ладонях, он позволил себе повиснуть невысоко над полом и снова очень внимательно взглянуть на свою госпожу. Он должен был хотя бы узнать, в чём причина её беспокойства. Сильная и упрямая, как и её муж, она навряд ли боялась своей могущественной матери или даже Оберона. К тому же король и королева примирились с исходом спора. Пак знал, что таких решений Оберон и Титания не меняли.
Александру ничего не угрожало.
— Итак, в чём дело, девочка? — спросил Пак вслух, водворив чашку на столик и плюхнувшись в изножье кровати.
— Ты можешь научить меня управлять этой силой? — спросила Лиса в ответ.
Люди всё-таки были удивительными и куда более любопытными, чем многие из его собственного народа.
Он даже подскочил: так сильны были неожиданность и восторг. Она вовсе не знала, как ей удалось обратить спавшую в ней магию против Оберона, но желала учиться.
Занятно, занятно, весело!
И, увы, слишком опасно.
Пак ничего не имел против риска и даже возможных безобразий, которые могли случиться, если бы Дэвид Занатос — самый предприимчивый и беспокойный смертный на свете — ко всему прочему обзавёлся бы ещё и женой-колдуньей. Но он видел, как измотал Лису один лишь отчаянный порыв.
— Я бы обошлась без причинения вреда людям, — она усмехнулась едва заметно, будто с сомнением, — просто... если бы я могла этим управлять!
Она снова взглянула на Александра.
— Я почти задет, знаешь ли, — Пак картинно взмахнул руками, — поверь, твоему сыну ничего не грозит, и я всегда буду защищать его, этого достаточно.
— И учить, — она откинулась на подушки, всё ещё прижимая к себе мальчика. — Его, но не меня.
Пак кивнул.
— Ну, ты не думай, что я не хотел бы этого, — он снова переместился поближе, глядя в её всё ещё слишком сосредоточенные, омрачённые какой-то тревогой глаза. — То, что в тебе, всегда будет с тобой. Магия была в тебе с рождения, и она осталась, как видно.
Он весело фыркнул: что сила в Лисе была по-прежнему, всё это время — такого не ожидала даже королева, подумать только.
— Ты всегда что-то ищешь, кроме покоя — может, поэтому она и не погасла. Но если попробуешь вытащить её наружу снова, можешь дорого поплатиться.
Лиса кивнула. Закусила губу — всё такая же напряжённая.
— Если бы я была как ты, я была бы... — она втянула воздух сквозь стиснутые зубы, — тем существом, в которое превратил меня подарок Дэвида?
Она смотрела на него в упор.
Вот оно что.
Пак снова чуть не подпрыгнул: вот оно что! Вот что её мучило всё это время!
Рождённая в браке двух учёных, Лиса, похоже, привыкла анализировать и сопоставлять. И теперь это сыграло с ней злую шутку. Она не боялась даже самых невероятных противников и с восторгом смотрела на самые опасные выдумки своего любимого, но всё это время, минувшее с памятной ночи, Лиса прислушивалась к тому непрошенному наследству, оставленному ей королевой.
И всё это время спрашивала себя: был ли зверь, едва не убивший Занатоса, её, Лисы, подлинным «я»?
Несмешно получилось.
Пак звонко хлопнул себя по лбу, поболтал ногами и ответил:
— Нет конечно.
И был вознаграждён: зелёные глаза Лисы просветлели едва ли не в первый раз за прошедшее с начала её "нездоровья" время.
Он не собирался говорить ей, что её сила, пожалуй, и правда была тем, что разбудило Глаз Одина, заставив камень превратить Лису в зверя. Ведь настоящий хозяин глаза и сам не чурался перекидываться, старый прохвост и задира.
Пак помотал головой.
Это не имело значения. Даже будь Лиса и в самом деле подобной ему или Одину, будь она кровным порождением Оберона, а не дочерью смертного чудака Ренара, которому Титания подарила ненадолго свою любовь — даже так, её магия была совершенно иной. Тварь без разума была слишком слаба по сравнению с эхом силы, которое Пак улавливал в этой женщине.
Лиса снова кивнула.
— Спасибо.
— Так-то лучше. Отчаяние, если хочешь знать, тебе совершенно не подходит.
Он хитро посмотрел на неё и, соскочив с кровати, вновь взялся за позабытую чашку. Она успела остыть, но этот непорядок Пак исправил, даже не задумываясь.
— Первый и последний раз, — заметил он, вручая чашку своей хранимой госпоже и осторожно забирая Алексанра.
Действительно, подобное он больше не мог творить по одной только своей прихоти, всё его существо помнило гневное повеление Оберона, и вернувшийся к чаю жар, ощущавшийся на кончиках пальцев, тут же отозвался холодком по хребту.
С той ночи музыка мира вокруг для него как будто потускнела.
Пак терпеть не мог хандрить.
В крови Лисы всё ещё жила магия, в ней играла Луна, отзвук мелодий самого древнего земного народа, наследие её матери — их общей Великой Матери. И ещё сильнее было это наследие в Александре.
Возможно, Пак и зашёл слишком далеко, защищая Дэвида Занатоса и этих двоих. Настолько далеко, что теперь сам не знал, сможет ли когда-нибудь получить прощение владыки, ощутить мир как прежде. Но пока он мог быть здесь, со всеми ними, Пак отказывался чувствовать себя несчастным.